ЮРИЙ ЛЕВИТАНСКИЙ
(1922-1996)
(1922-1996)
Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
а услышалось – глас наяву.
– Я трамвайная вишенка, – он мне сказал,
прозревая воочью иные миры, –
я трамвайная вишенка страшной поры
и не знаю, зачем я живу.
Это Осип Эмильич шепнул мне во сне,
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нём –
мы трамвайные вишенки страшных времен
и не знаем, зачем мы живём.
Гумилевский трамвай шёл над тёмной рекой,
заблудившийся в красном дыму,
и Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.
И Ахматова вдоль царскосельских колонн
проплыла, повторяя, как древний канон,
на высоком наречье своём:
– Мы трамвайные вишенки страшных времен.
Мы не знаем, зачем мы живём.
О, российская муза, наш гордый Парнас,
тень решеток тюремных издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
как бубенчики в поле под свист ямщиков,
посреди бесконечных российских снегов
все звенят и звенят вдалеке.
d
а услышалось – глас наяву.
– Я трамвайная вишенка, – он мне сказал,
прозревая воочью иные миры, –
я трамвайная вишенка страшной поры
и не знаю, зачем я живу.
но слова эти так и остались во мне,
будто я, будто я, а не он,
будто сам я сказал о себе и о нём –
мы трамвайные вишенки страшных времен
и не знаем, зачем мы живём.
заблудившийся в красном дыму,
и Цветаева белой прозрачной рукой
вслед прощально махнула ему.
проплыла, повторяя, как древний канон,
на высоком наречье своём:
– Мы трамвайные вишенки страшных времен.
Мы не знаем, зачем мы живём.
тень решеток тюремных издревле на вас
и на каждой нелживой строке.
А трамвайные вишенки русских стихов,
как бубенчики в поле под свист ямщиков,
посреди бесконечных российских снегов
все звенят и звенят вдалеке.
Literary
Translation/Adaptation by U.R. Bowie
In a dream in a whisper he said
that to me,
Osip Emilych said it, you see,
and it rang on through my waking hours:
“I’m a cherry pit riding a trolley,” quoth he,
“catching a look at first hand of worlds sour,
On a cherry pit ride through Horrendous and Dour,
and I can’t comprehend how to be.”
Those were the words of dear Osip
in dreamland,
words that go echoing now far and near,
as if I, and not he, said the words muttered offhand,
as if I said of him and myself the words drear:
“We’re cherry pits riding a tram though Horrendous,
and we can’t figure out why we’re here.”
Above a dark river ran Gumilyov’s
tram,
lost its way in a reddish smoke-haze,
and Tsvetaeva, raising a translucent hand,
saw him off with a troubled, sad gaze.
While gliding past columns
Corinthian, Petrine,
repeated Akhmatova that same refrain,
in her manner disdainful, imposing, benign:
“We’re cherry pits riding through Viciousness Sheer,
and we can’t comprehend why we’re here.”
O, thou muse of dear Russia, our
Parnassus proud,
from time out of mind prison bars shadow thee,
loom o’er all of thy lines that don’t lie.
And like harness bells clinking neath coachman’s shrill cry,
the cherry-pit riders of our poetry,
midst boundless snow forming a white Russian shroud,
keep on sounding their song in the far vistas free.
d
Osip Emilych said it, you see,
and it rang on through my waking hours:
“I’m a cherry pit riding a trolley,” quoth he,
“catching a look at first hand of worlds sour,
On a cherry pit ride through Horrendous and Dour,
and I can’t comprehend how to be.”
words that go echoing now far and near,
as if I, and not he, said the words muttered offhand,
as if I said of him and myself the words drear:
“We’re cherry pits riding a tram though Horrendous,
and we can’t figure out why we’re here.”
lost its way in a reddish smoke-haze,
and Tsvetaeva, raising a translucent hand,
saw him off with a troubled, sad gaze.
repeated Akhmatova that same refrain,
in her manner disdainful, imposing, benign:
“We’re cherry pits riding through Viciousness Sheer,
and we can’t comprehend why we’re here.”
from time out of mind prison bars shadow thee,
loom o’er all of thy lines that don’t lie.
And like harness bells clinking neath coachman’s shrill cry,
the cherry-pit riders of our poetry,
midst boundless snow forming a white Russian shroud,
keep on sounding their song in the far vistas free.
Translator’s
Note
The Hard Lot of the Russian Poet of the Twentieth Century
Osip Emilevich Mandelstam (1891-1938).
Arrested several times, exiled. After last arrest sent out to a labor camp in
Siberia, but died in transit, in Vladivostok.
Nikolai Gumilyov (1886-1921). Arrested
and accused of taking part in a counterrevolutionary plot. Shot. Gumilyov has a
poem titled “The Tramcar That Lost Its Way.”
Marina Tsvetaeva (1892-1941). After a
life full of unspeakable adversities and personal sorrow, she hanged herself in
the provincial town of Yelabuga.
Anna Akhmatova (1889-1966). Gumilyov’s
wife. For this fact she was never forgiven. Never herself sent to the Gulag,
but in place of her they arrested her son. She was hounded by Soviet
authorities throughout her life.
The Hard Lot of the Russian Poet of the Twentieth Century
