Translations, The Bestest of the Best: FOUR, Aleksandr Blok, "Ночь, улица, фонарь, аптека," "Night. Street. Lamplight. Pharmacy."

 

Blok's Poem on Wall of Building in The Netherlands

Aleksandr Blok

(1880-1921)

 

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

                                                                                  Oct. 10, 1912

 

d

 

Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie

 

Night. Street. Lamplight. Pharmacy. 

A dim senseless glow all about.

Live twenty more years, look around,

What’s to see?

Nothing will change.

No way out.

 

Then die—and all begins over

To breathe and to be,    

And the same bleary haze

Hovers over the damp

Night, icy ripples on canal,

And floating debris,

The pharmacy, the street, the lamp.

                                                                  July, 2018

 

d

Translator’s Note

According to Korney Chukovsky, Blok had a real Petersburg setting in mind for this poem: the beginning of Officer Street (Офицерская улица, later renamed ул. Декабристов, Decembrist St.), next to the Marinsky Theatre. The pharmacy was that of a man named Vinnikov, and the canal was the Kryukov Canal. Blok himself lived at the other end of Officer/Decembrist Street.

The apartment where he lived, at No. 57, is now a museum dedicated to Blok’s life and works. 
He had moved into this apartment on Oct. 6, 1912, only four days before he wrote this poem. On Oct. 10, 2012, exactly one hundred years after the poem was written, workers at the museum laid out the manuscript, plus the printed version, on the same desk where Blok wrote the poem. The desk belonged originally to his grandmother, the well-known translator Elizaveta Beketova.

Scholars, literary critics and lovers of Blok’s poetry have argued over exactly which pharmacy in St. Petersburg was the prototype for the one in the poem. There is (1) Chukovsky’s variant, the Vinnikov Pharmacy on Blok’s own street (see above), but you cannot see the canal from this location; (2) a pharmacy on the embankment of Krestovsky Island, which, some object, is too far away; and (3) a pharmacy just opposite the Marinsky Theater, which is still there to this day.

 

Here's another take on the poem, by the famous academician D.S. Likhachev (taken from the Facebook site (in Russian) "Best Poems of Beloved Poets"):

Вот что писал об этом произведении академик Дмитрий Лихачев:

 «В аптеке на углу Большой Зелениной и набережной (ныне набережной Адмирала Лазарева, дом 44) часто оказывалась помощь покушавшимся на самоубийство. Это была мрачная, захолустная аптека. Знаком аптеки служили большие вазы с цветными жидкостями (красной, зеленой, синей и желтой), позади которых в темную пору суток зажигались керосиновые лампы, чтобы можно было легче найти аптеку.

 Берег, на котором стояла аптека, был в те времена низким (сейчас былой деревянный мост заменен на железобетонный, подъезд к нему поднят и окна бывшей аптеки наполовину ушли в землю; аптеки тут уже нет).

 Цветные огни аптеки и стоявший у въезда на мост керосиновый фонарь отражались в воде Малой Невки. «Аптека самоубийц» имела опрокинутое отражение в воде; низкий берег без гранитной набережной как бы разрезал двойное тело аптеки: реальное и опрокинутое в воде, «смертное».

 Стихотворение «Ночь, улица…» состоит из двух четверостиший. Второе четверостишие (отраженно-симметричное к первому) начинается словом «Умрёшь». Если первое четверостишие, относящееся к жизни, начинается словами «Ночь, улица, фонарь, аптека», то второе, говорящее о том, что после смерти «повторится всё, как встарь», заканчивается словами, как бы выворачивающими наизнанку начало первого: «Аптека, улица, фонарь». В этом стихотворении содержание его удивительным образом слито с его построением. Изображено отражение в опрокинутом виде улицы, фонаря, аптеки. Это отражение отражено (я намеренно повторяю однокоренные слова — «отражение отражено») в построении стихотворения, а тема смерти оказывается бессмысленным обратным отражением прожитой жизни: «Исхода нет»».

 Лихачев Д. С. , Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 149-155

 

 

Translations. The Bestest of the Best, THREE: Goethe, Lermontov, Bowie, "Über allen Gipfeln," "Горные вершины," ALPINE MEADOWS

 

I sometimes think that Mikhail Lermontov's most beautiful poem is not his; it is his translation of a poem by Goethe: "Nightsong of a Wanderer, II." 

In The New Yorker (Nov. 13, 2017) the American poet Rita Dove took a stab at that same poem:

                                                   ABOVE THE MOUNTAINTOPS

Above the mountaintops
all is still.
Among the treetops
you can feel
barely a breath--
birds in the forest, stripped of song.
Just wait: before long
you, too, shall rest.

Here's the original German, side by side with D. Smirnov-Sadovsky's translation into Russian:

Д. Смирнов-Садовский: Smirnov-Sadovsky: Ночная песня странника II На вершине горной  Покой.  Зефир проворный  В лес густой  Бег не стремит. Птиц смолкли игривые споры,  И нас уж скоро  Сон осенит. <22 декабря 2006>

Гёте: Goethe: Wanderers Nachtlied II Über allen Gipfeln Ist Ruh, In allen Wipfeln Spürest du Kaum einen Hauch; Die Vögelein schweigen im Walde. Warte nur, balde Ruhest du auch. 1780

And here is the Lermontov free translation from 1840:

ИЗ ГЁТЕ

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
 
1840

 

Rita Dove's translation, for me, is barely even poetry. Lermontov's somewhat free translation is wonderful beyond words, probably even better than the original. Goethe's poem is rhymed; so are  Lermontov's and Smirnov-Sadovsky's. Modern poets often assume they need never use rhyme, that rhyme and meter are dated devices. But is that always true? No.

Age-old arguments about literary translation come to mind. Just how close is the translator obliged to stay with the original? When translating rhymed and metered poetry, should you strive for a rhymed and metered poem in the target language? While straining to maintain meter and rhyme, how does the translator avoid awkward passages in the target language? Etc.

Here's a literal translation of the Lermontov free translation from Goethe:

Mountain peaks,
Sleep in the dark of night.
Quiet meadowlands (valleys)
Full of fresh haze (mist).
No dust rises from the road,
The leaves do not shake. 
Wait just a moment,
You, too, will rest.
 

Here is Smirnov-Sadovsky's near-literal translation into English of the Lermontov:

 

 

The mountain heights Sleep in the darkness of night. The quiet valleys Are filled with a dewy haze. The road has no dust, The leaves do not shake… Wait awhile And you will have rest.

1840 (Transl. 14 March 2008, St Albans)

 

And here is U.R. Bowie's attempt to do, roughly, with Lermontov what Lermontov did with Goethe:

Alpine peaks quiescent
Sleep in the murk of night.
Meadow vapors deliquescent,
Bathed in mute moonlight.
Air on roads devoid of dust,
Leaves to silence acquiesced.
Hang on, ye of rot and lust,
Soon you, too, can rest.
 
                         February 6, 2018, Gainesville, Florida
 

Translations: The Bestest of the Best, TWO, Eduard Bagritsky, "Я сладко изнемог от тишины и снов," SO SWEETLY ENERVATED I

 

[Note from U.R. Bowie: I am reposting what I consider the best of my translations of Russian poetry]

Eduard Bagritsky
(1895-1934)

 

 Я сладко изнемог от тишины и снов,
От скуки медленной и песен неумелых,
Мне любы петухи на полотенцах белых
И копоть древняя суровых образов.
 
Под жаркий шорох мух проходит день за днем,
Благочестивейшим исполненный смиреньем,
Бормочет перепел под низким потолком,
Да пахнет в праздники малиновым вареньем.
 
А по ночам томит гусиный нежный пух,
Лампада душная мучительно мигает,
И, шею вытянув, протяжно запевает
На полотенце вышитый петух.
 
Так мне, о господи, ты скромный дал приют,
Под кровом благостным, не знающим волненья,
Где дни тяжелые, как с ложечки варенье,
Густыми каплями текут, текут, текут.
 
                                                                                       1919
 
 
                     Literal Translation
 
Silence and dreams, and a languid boredom
Have left me sweetly enervated,
I’m fond of the roosters on white dishtowels
And of ancient soot on austere icons.
 
Day after day goes by to the hot rustle of flies,
Each day replete with the most pious humility,
A quail murmurs beneath the low ceiling,
And on festive days there’s the aroma of raspberry jam.
 
And at night you languish in soft goose-down feathers,
The stifling icon lamp blinks agonizingly,
And the embroidered rooster on the dishtowel
Stretches out his neck and crows at length.
 
And so, O Lord, you’ve given me a modest hideaway,
Beneath a soothing roof that knows not agitation,
Where the heavy [oppressive] days, as jam from a spoon,
In thick droplets go dripping, dripping, dripping.
 
 
 
 
 
                                                                Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie
 
 
So sweetly enervated I, by silence and by dreams,
By boredom creeping slowly past, and songs ineptly sung,
I love the crowing roosters on the dishtowel barnyard scenes,
The ancient soot on icons, in the parlor corner hung.
 
Day follows day, the flies toil on, exacerbating rustle,
My life abounds with piety, with actions cautionary,  
Beneath the placid eaves above the cooing pigeons bustle,
On festive days the air is rife with jam of lingonberry.
 
With night’s unease I turn and writhe in goose-down feathers soft,
The stifling icon lamp’s aglitter, blinking misery,
Then one embroidered rooster in the dishtowel barnyard loft
Extends his scrawny neck, exults, and crows his reveille.
 
O Lord, thou hast provided me a modest warm cocoon,
Beneath a tranquil roof that holds my life in trusteeship,  
Where day by viscous day seeps by, as jam from kitchen spoon
In thick and gooey droplets falls,
With drip . . .  and drip . . . and drip.
 
 

 

Translator’s Notes
 
                                      Biographical Information on Bagritsky, from the Internet

(Translation of Highlights Here, Full Text in Russian Below)
 
Eduard Georgievich Bagritsky, whose real surname was Dzjubin or Dzjuban), was born on October 22 (Nov. 3, NS), 1895, in Odessa to a Jewish family that practiced its religion seriously. He studied to be a land surveyor but never worked at that profession.
Beginning in 1915, he published his verses under various pseudonyms, both male and female (Eduard Bagritsky, Nina Voskresenskaja), and soon he had become one of the most remarkable of the young Odessa writers who were later to be stars in the pantheon of Soviet Literature: Yury Olesha, Ilya Il’f, Valentin Kataev, Vera Inber, and others.

In 1918 he joined the Red Army during the Civil War, working in the political arm of the partisan movement, writing politically motivational verses. After the war he worked in Odessa as a poet and artist, publishing his works in newspapers and humor magazines under various pseudonyms: A Guy Named Vasya, Nina Voskresenskaja (again), and The People’s Correspondent Gortsev.

In 1925 he moved to Moscow and joined various literary circles then in mode, including the Constructivists. In 1928 his verse collection titled “Southwest” came out, and a second collection, “The Victors,” appeared in 1932.
Beginning with the year 1930 his asthma intensified—a disease from which he had suffered since childhood; he died on February 16, 1934, in Moscow. His widow, Lidia Suok, was arrested in 1937 and sent to a labor camp; she was released only in 1956. Their son Vsevolod fought in The Great Patriotic War (WW II), died at the front in 1942.

                dddfffffffffddddddddd

Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия Дзюбин (Дзюбан); 1895—1934) — русский поэт, переводчик и драматург, родился 22 октября (3 ноября) 1895 г. в Одессе в буржуазной еврейской семье с сильными религиозными традициями. Окончил землемерные курсы, но по профессии не работал.

С 1915 г. под псевдонимом «Эдуард Багрицкий» и женской маской «Нина Воскресенская» начал публиковать свои стихи в одесских литературных альманахах и вскоре стал одной из самых заметных фигур в группе молодых одесских литераторов, впоследствии ставших крупными советскими писателями (Юрий Олеша, Илья Ильф, Валентин Катаев, Лев Славин, Семён Кирсанов, Вера Инбер).

В 1918 г., во время Гражданской войны, добровольцем вступил в Красную Армию, работал в политотделе особого партизанского отряда имени ВЦИК, писал агитационные стихи.
После войны работал в Одессе, сотрудничая, как поэт и художник, в ЮгРОСТА (Южное бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства) вместе с Ю. Олешей, В. Нарбутом, С. Бондариным, В. Катаевым. Публиковался в одесских газетах и юмористических журналах под псевдонимами «Некто Вася», «Нина Воскресенская», «Рабкор Горцев».

В 1925г. Багрицкий приехал в Москву и стал членом литературной группы «Перевал», через год примкнул к конструктивистам. В 1928г. у него вышел сборник стихов «Юго-запад». Второй сборник, «Победители», появился в 1932г.
С начала 1930г.  у Багрицкого обострилась астма — болезнь, от которой он страдал с детства. Он умер 16 февраля 1934г. в Москве. Вдова поэта, Лидия Густавовна Суок, была репрессирована в 1937 (вернулась из заключения в 1956). Сын Всеволод погиб на фронте в 1942 г.
 

Translation of Poem by Sasha Chorny, САША ЧЁРНЫЙ, TO ALL AND SUNDRY, HAPPY NEW YEAR!

 

ОБЩЕЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ

САША ЧЁРНЫЙ
(1880-1932)
 
Мне визиты делать недосуг:
Как ко всем друзьям собраться вдруг?
Что ни час, то разные делишки…
Нет ни смокинга, ни фрака, ни манишки.
 
Мир велик, а я, как мышь в подвале, —
Так и быть, поздравлю всех в журнале:
Всех детей, всех рыбок, всех букашек,
Страусов и самых мелких пташек,
 
Пчел, слонов, газелей и мышат,
Сумасшедших резвых жеребят,
Всех тюленей из полярных стран,
Муравьев, ползущих на банан,
 
Всех, кто добр, кто никого не мучит,
Прыгает, резвится и мяучит, —
В эту ночь пред солнечным восходом
Поздравляю с добрым Новым годом!
 
1925 г.
 
                                       Literary Translation/Adaptation/Imitation by U.R. Bowie

                                                    New Year Greetings to All and Sundry!
 
Have no time to visit all my mates,
time’s a matter fraught with cares, and sticky.
Come what may, just too much on my plates . . .
Ain’t got no tux or frockcoat, got no dickey.
 
The world is wide, and I’m a basement mouse;
I’ll send good wishes through these words wee-bouncyest:
to all the children, fishies, and one louse,
to ostriches, to birdies teeny-tonceyiest,
 
to bees and baby elephants, gazelles and baby meece,
to crazy-in-the-head, hot-snorting stallions,
to all the seals resident in polar lands (and geese),
to ants that crawl, to dolphins (gay rapscallions),
 
to any animal who’s kind, unspiteful, open, caring,
to all who leap, who romp and mewl, chase ballses,
as sun arises on a new world bright and un-despairing,
Happy New Year is my wish to all of youse and y’all’es!