OUT THERE. OUT WHERE?

 

Out There

We cling to the mythology of World Religion, whose ancient texts inform us that a loving, kind and just Father is out there, looking down upon us, ready to receive us into His bosom, and ever with our own dear lives on His mind. On the other hand, Modern Science informs us—and has been informing us for a long time now—that nobody knows what is out there, or if there is even any out there at all. Lately brain science has been telling us that we are not even in control of our conscious actions; neurons deep in our brains determine, unbeknown to us, what actions we take. Given the bleakness of this message from science, is it any wonder that so many human beings prefer to go on consoling themselves with the old myths of religion? You’re out there, aren’t you, Lord? Sure you are. You too, Mother Mary. I’m in good hands.

[excerpted from the book by U.R. Bowie, Here We Be. Where Be We?]

The Day the Schizophrenia Began (W.G. Sebald)

 

                                                  The Day the Schizophrenia Began

In the psychiatric hospital the hero meets a roofer who describes how the voices came on in his head. He said he “could recollect with perfect clarity the moment when, just as he was about to fix a slate in place, something that had been stretched too taut inside him snapped at a particular spot behind his forehead, and for the first time he heard, coming over the crackling transistor wedged into the batten in front of him, the voices of those bearers of bad tidings that had haunted him ever since.”

W.G. Sebald, Austerlitz

 [excerpted from book by U.R. Bowie, Here We Be. Where Be We?]

Translation of Poem by Afanasy Fet, Афанасий Фет, "Морская даль во мгле туманной," A DISTANT SEASCAPE

 

Афанасий Фет
(1820-1892

 

Морская даль во мгле туманной;
Там парус тонет, как в дыму,
А волны в злобе постоянной
Бегут к прибрежью моему.

Из них одной, избранной мною,
Навстречу пристально гляжу
И за грядой ее крутою
До камня влажного слежу.

 

К ней чайка плавная спустилась,-
Не дрогнет острое крыло.
Но вот громада докатилась,
Тяжеловесна, как стекло;

 

Плеснула в каменную стену,
Вот звонко грянет на плиту –
А уж подкинутую пену
Разбрызнул ветер на лету.

 1857

 

d

Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie

A distant seascape, misty dimness;
A sail sinks in fog malign, 
While waves in fury, ceaseless grimness,
Roll in and break on my shoreline.

And one tall billow my gaze captures
As it rolls in to meet me here;
I stare at its steep ridge enraptured,
The moist stones wait as it draws near.

A seagull soars, pure grace alive,
Its sharp wing steady, smoothly creamed,
But now the massive bulk’s arrived,
So heavy-burdened, glassy-sheened;

The billow smashes wall of stone,
On flagstone slabs its clamor sounding—
And specks of sodden off-white foam
Fly wind-blown spattering, abounding. 

Translation of Marshak translation of Robert Burns, “O Wert Thou in the Cauld Blast” "В полях, под снегом и дождем"

 

Samuil Marshak Translation of Robert Burns Poem:
“O Wert Thou in the Cauld Blast,” 1796
 

В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
 
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
 
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где тьма кругом, -
Во тьме я солнце бы нашел
С тобой вдвоем,
С тобой вдвоем.
 
И если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной.
 
РОБЕРТ БЕРНС
1796 г
пер. С.Я.МАРШАК
 

d
 
Literary Translation/ Adaptation of Marshak Translation by U.R. Bowie
 
In fields with wintry snows and rain,
My own dear friend,
My poor dear friend,
To shield you from the cold I’d fain,
From winter’s bane,
From winter’s bane.
 
And if despair and grief your lot
By fate ordained,
By fate ordained,
Your cup of anguish I’d too drain,
I’d share your pain,
I’d share your pain.
 
I’d fain descend to sombre dale,
Bereft of glee,
Bereft of glee,
I’d find the sun in that grave vale,
If you’re with me,
Just you and me.
 
And if I had in my purview
All earth to marrow of the bone,
All earth to marrow of the bone,
I’d find pure happiness with you,
With you alone,
With you alone.

 

d
 
Robert Burns Poem Dedicated to Jessie Lewars
(first published in 1800; written in spring or summer of 1796)
 
O Wert Thou In The Cauld Blast
O wert thou in the cauld blast,
On yonder lea, on yonder lea,
My plaidie to the angry airt,
I'd shelter thee, I'd shelter thee;
 
Or did Misfortune's bitter storms
Around thee blaw, around thee blaw,
Thy bield should be my bosom,
To share it a', to share it a'.
 
Or were I in the wildest waste,
Sae black and bare, sae black and bare,
The desert were a Paradise,
If thou wert there, if thou wert there;
 
Or were I Monarch o' the globe,
Wi' thee to reign, wi' thee to reign,
The brightest jewel in my Crown
Wad be my Queen, wad be my Queen.
 

d

From the Facebook site “Estetico”:
 
[Gist in English of central points from Russian text below: Robert Burns caught a bad cold in the autumn of 1795, and his condition continued to worsen. Over the course of that long winter he seldom arose from his bed. His wife Jean Armour nursed him in his illness and she was helped by eighteen-year old Jessie Lewars, the young sister of his good friend John. Jessie served as nanny to his children and performed many household tasks. The poet called her “the only angel still left on earth.” It was Jessie who—in July of 1796—brought the sons of Burns to his bed as he lay dying, so that they could bid farewell to their father.]
 
 Созданию стихотворения предшествовала долгая болезнь Бёрнса. Простуда, подхваченная осенью 1795 года, усугубилась осложнениями. Поэт, почти всю зиму не встававший с постели, порой терял сознание; за Робертом ухаживали жена Джин Армор и восемнадцатилетняя Джесси Льюарс — младшая сестра его товарища Джона. Девушка нянчилась с детьми Бёрнсов, включалась в любую работу по хозяйству и относилась к главе семьи с восхищением. Поэт называл её «единственным ангелом, ещё оставшимся на земле».
 
Ранней весной Бёрнс, не оправившийся от болезни и пребывавший в меланхоличном настроении, зашёл в гости к Джону Льюарсу. Джесси, сидя за клавикордом, напевала песни. Роберт попросил, чтобы она сыграла ему свою любимую мелодию. Прослушав её несколько раз, Бёрнс вернулся домой и за один вечер сочинил стихи: «O, wert thou in the cauld blast, On yonder lea, on yonder lea»:
"Стихи складывались из грустной мелодии, из сырого ветра за окном, из преданных девичьих глаз и неизбывного, неугасимого желания защитить, закрыть своей грудью от бурь и бед всё слабое, беспомощное, юное..."
 
Джесси вместе с Джин была рядом с Бёрнсом до его последних минут. В июле того же 1796 года именно она ввела в спальню умирающего Роберта его сыновей, чтобы те простились с отцом. По словам писательницы и переводчицы Риты Райт-Ковалёвой, среди местных жителей существовала легенда о том, что могила Джесси Льюарс (в замужестве — Томпсон), которую в 1855 году похоронили неподалёку от памятника поэту, при дожде не намокала: «Мраморный Бёрнс укрывал от непогоды своего верного друга, как когда-то хотел укрыть живой».
 
***
Сборник «Английские баллады и песни» в переводе Маршака вышел в свет в 1941 году. Корней Чуковский, находившийся в годы войны в Ташкенте, в письме Самуилу Яковлевичу сообщил, что книгу ему дала Анна Ахматова. После признания о том, что Маршак является «мастером не только стального стиха, но и „влажного“ (по терминологии Блока)», Корней Иванович отдельно выделил несколько стихотворений:
"Неожиданными явились для меня «Джемми», «В полях под снегом», «Цыганка» и др. В них столько подлинной страсти и лирики — такие черты, которые только просвечивали в Ваших детских стихах".

***
Дмитрий Шостакович стал одним из первых композиторов, обратившихся к стихотворению «В полях под снегом и дождём» в переводе Маршака.
 
d
 
Robert Burns (1759-1796)
Samuil Marshak (1887-1964)
 

                                                         Jessie Lewars, 1840

Translation of Poem by Sasha Chorny, Саша ЧЕРНЫЙ, "A Hanger That the Fools Hang On," ВЕШАЛКА ДУРАКОВ

 

Саша ЧЕРНЫЙ
(1880-1932)

                                                             ВЕШАЛКА ДУРАКОВ
1.
Раз двое третьего
рассматривали в лупы
и изрекли: "Он глуп".
Весь ужас здесь был в том,
что тот,
кого они признали дураком,
был умницей, -
они же были глупы.
 
2.
"Кто этот, лгущий так туманно,
неискренно, шаблонно и пространно?"
- "Известный мистик N, большой чудак".
- "Ах, мистик? Так... Я полагал - дурак".
 
3.
Ослу образованье дали.
Он стал умней? Едва ли.
Но раньше, как осёл,
он просто чушь порол,
а нынче - ах, злодей -
он, с важностью педанта,
при каждой глупости своей
ссылается на Канта.
 
4.
Дурак рассматривал картину:
Лиловый бык лизал моржа.
Дурак пригнулся, сделал мину
и начал: "Живопись свежа...
Идея слишком символична,
но стилизовано прилично ".
(Бедняк скрывал сильней всего,
что он не понял ничего).
 
5.
Умный слушал терпеливо
излиянья дурака:
"Не затем ли жизнь тосклива,
и бесцветна, и дика,
что вокруг, в конце концов,
слишком много дураков?"
Но, скрывая желчный смех,
умный думал, свирипея:
"Он считает только тех,
кто его ещё глупее, -
"Слишком много" для него...
Ну а мне-то каково?"
 
6.
Дурак и мудрецу порою кровный брат:
дурак вовек не поумнеет,
но если с ним заспорит хоть Сократ,
с двух первых слов Сократ глупеет!
 
7.
Пусть свистнет рак,
пусть рыба запоёт,
пусть манна льёт с небес, -
но пусть дурак
себя в себе найдёт -
вот чудо из чудес!
 
<Между 1909 и 1910>
 
 
d
Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie

                                              A Hanger That the Fools Hang On
1.
Once two guys took binoculars,
scrutinized a third,
flexed their muscles oculars,
and opined: “Uh, he’s dumb.”
But pity ‘tis, ‘tis pity true,
that that third guy, the numb crumb-bum,
the one they deemed a fathead turd, 
was smart and clever, brainy too;
the nitwits were them very two!
 
2.
--Who's that dude there lying like a rug,
lies sincerely, tells lies queerly, 
lies that spout sheer bosh-humbug?
--That’s the well-known mystic D.J. Mize;
he’s a famous crackpot/nut-case kook.   
--Aha. So . . . And I figured him for just a
saphead goof.   
 
3.
They sent a mule to college; so
he got much smarter then? Oh, no.
Back when he was a plain old mule
he spouted balderdash old school,
but nowadays pedantically,
with each dumb thing he says, the schmo, 
he cites I. Kant expansively.
 
4.
One dolt a painting scrutinized:
of a purple bull who was licking a walrus.
The fool leaned close and screwed up his eyes,
began: “The line and tones are fresh, isomorphous . . .
but the meaning is hackneyed and over-symbolic,
yet I do love the stylized left bull bollock.”
(The fool’s cogitations were sorely misspent: 
for he had no clue what the dang thing meant).
 
5.
A smart guy listened patiently
to the babblings of a dummy:
“How come we live so aimlessly,
so listlessly, so beastly be?
The problem is, the way I see,
there’s way too many fools—agree?”
The smart guy hid his bitter laugh,
while thinking, “Yeah, this dumb mooncalf
is counting only fools that be
a whole lot worse dumbbells than he.
If he’s got “way too many,” see,
there’s countless more thickwits for me!”
 
6.
A fool and sage may sometimes be blood brothers:
the fool won’t be the least bit wiser,
if he squabbles with some wisenheimer,
but a mere two words the noddy blurts,
and the sage’s brains spew nonsense verse! 
 
7.
When shrimps learn to whistle, tweet-tweet,
when fishies sing soft songs so sweet,
when manna falls from the heavenly skies—
that’s when fools will stop,
take a look at their lives.
And say, “You know what?
I’m a knucklehead.”
 
 

 

 

Bobby Goosey Poetry, DRINKING

 

Bobby Lee Goosey

                 Drinking

Grim whims and megrims
And gremlins and sequins
Are spangled on my dressing gown;
Megrims and grim whims,
The dark slart of Seagram’s
And fluffy-white flocculent down.
 
I love the grim whims,
The migraines, the megrims, and
All of the slarts on my gown;
I guzzle my Seagram’s,
I nurture my megrims,
I’m airy as flocculent down;
As the grim fluffy down on my gown.