Translations of Three Poems by Nikolai Gumilyov, Николай Гумилев, "Сон," "Однообразные мелькают," "Я и Вы"

 

НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ
1886-1921

 

Однообразные мелькают
Все с той же болью дни мои,
Как будто розы опадают
И умирают соловьи.
 
Но и она печальна тоже,
Мне приказавшая любовь,
И под ее атласной кожей
Бежит отравленная кровь.
 
И если я живу на свете,
То лишь из-за одной мечты:
Мы оба, как слепые дети,
Пойдем на горные хребты,
 
Туда, где бродят только козы,
В мир самых белых облаков,
Искать увянувшие розы
И слушать мертвых соловьев.
 
1917
 
                               d

Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie

One as painful as the last,
My days flash by in monotone;
While roses’ petals fall downcast,
Dead nightingales lie flyblown. 
 
But even she is sad likewise,
My obstinate, unwilling love;
Beneath her silken skin there hies
The flowing poison of her blood.
 
And if I’m here on earth alive,
I owe it all to one rash dream:
That both of us, like children blind,
Will climb to alpine heights agleam,
 
Where mountain goats roam wild and free,
Through worlds where whitest clouds abide;
Seeking wilted roses, we
Shall hear dead nightingales’ cries.
 

d

 

Анализ стихотворения «Однообразные мелькают» Гумилева (from website rustikh.ru)

В год революции Николай Степанович Гумилев служит в Париже. Казавшаяся вначале мимолетной встреча с Еленой Дюбуше переросла в глубокое чувство. Среди посвященных ей произведений есть и «Однообразные мелькают».

Стихотворение написано летом 1917 года. Его автору в эту пору 31 год, он прошел Первую Мировую войну, находится по делам службы во Франции. Переписка с женой, А. Ахматовой, не прерывается. Между тем, там он влюбляется в Е. Дюбуше. Неразделенное чувство служит источником вдохновения. По жанру – любовная лирика, по размеру — ямб с перекрестной рифмовкой, 4 строфы. Рифмы как закрытые, так и открытые. Лирический герой – сам автор. Стихотворение напоминает старинный европейский романс. Чувства и переживания героя преувеличены, он полностью сосредоточен на себе. Дни и однообразны, и полны боли. Дальше идет вычурное сравнение: как розы опадают, умирают соловьи.

 Во 2 строфе появляется героиня: с «атласной кожей», печальная, и – с «отравленной кровью». Она приказывает герою, видимо, отступиться от нее, оставить в покое. Однако и для нее этот разрыв по-своему мучителен, тяжел. Последние четверостишия – пасторальные мечты героя об уединенной, простой жизни с героиней на лоне природы, где-нибудь далеко, в горах, в безлюдной местности. Он предлагает ей подняться «в мир самых белых облаков», то есть, на головокружительную высоту, если подумать, едва ли пригодную для постоянного проживания. Там их сердца зазвучат в унисон и, кто знает, может быть, увянувшие розы и мертвые соловьи возродятся к жизни.

 Среди сравнений обращает на себя внимание «как слепые дети»: то есть, растерявшие весь налет цивилизации, взрослый скептицизм. Тоскующий герой утратил вкус к жизни. Есть версия, что адресатом стихотворения является все же жена поэта, отношения с которой давно дали трещину. Тем более, спустя примерно год они и вовсе разошлись. Однако сохранившиеся письма и воспоминания о том времени свидетельствуют о том, что чужими они не стали, продолжали жить заботами друг друга и сына. Поэт не стал избегать вроде бы банальной рифмы «любовь-кровь», впрочем, как и сентиментальных образов в целом. Инверсия: бежит кровь, бродят козы (он не посчитал коз диссонансом в любовной лирике).

 Романтическое произведение Н. Гумилева «Однообразные мелькают», напоминающее старинную европейскую балладу, было опубликовано лишь в посмертном сборнике поэта.

d
 
Николай Гумилев
(1886-1921)
 
                           Сон
 
Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя;
Мне приснилось – ты любишь другого
И что он обидел тебя.
 
Я бежал от своей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.
 
Ах, наверно, таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек.
 
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
 
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.
 
1917
 
 
Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie
 
                                         The Dream
 
A dream out of hell left me distraught,
I burst from that nightmare headlong;
In my dream you were lovelorn, upwrought, 
For some scoundrel had done you dire wrong.
 
I rushed from my bed, wretched sinner,
Like a headsman from scaffold in flight,
I noticed the dim glow and glimmer,
The streetlamps like fiends’ eyes alight.
 
Could anyone feel more desolate,
Has anyone heaved deeper sigh?
I ran though dark streets by the parapet,
Like the wind through bleak riverbeds dry.
 
Now I stand at your door with compunction, 
And all other paths blocked to me,
Full aware that I don’t have the gumption,
That a way through that door’s not to be.
 
He did you dire wrong, that I know,
Even though in a dream, in pure fantasy,
All the same I must stand here below,
In death’s grip, neath your window’s opacity.
 

 First paragraph, from website, Pishi-stikhi.ru

Анализ стихотворения Гумилева «Сон»

Произведение, написанное в 1917 г., вошло в сборник «К Синей звезде», изданный после гибели автора. Революционный год застал Гумилева в Париже, где он увлекся Еленой Дюбуше. «Девушка с газельими глазами» отвергла ухаживания поэта и вскоре вышла замуж за состоятельного американца. Одной из основных особенностей стихотворений парижского периода становится тема неразделенной любви к юной лирической героине, которая отождествляется с прекрасной и недосягаемой Синей звездой.

Translator’s Note

The collection of poems—dedicated to Hélène Lydia du Bouchet (Елена Карловна Дюбуше) and titled To the Blue Star—was written in 1917 but published only after the poet’s death. Odd thing. Gumilyov’s unrequited love for du Bouchet, while he was stationed in Paris during the war (1917), inspires a weak, hyper-romantic piece of poetry, “The Dream.” This recalls a different weak poem from that same collection, “One As Painful As The Last” (“Однообразные мелькают”). As if the woman had a talent for inspiring poets to write bad poetry!

 

По мнению литературоведа А. И. Павловского в сборнике («К Синей звезде») немало стихов, которые поэт, несомненно, переработал бы, будь такая возможность, устранив «несколько дешевый альбомный привкус». Trans.: “In the opinion of the literary critic A.I. Pavlovsky, the collection [To the Blue Star] contains more than a few poems that the poet, no doubt, would have reworked, had he had the chance, by way of eliminating ‘a certain gimcrack, written-in-an-album aftertaste.’” 

I don’t, however, see this overdone romantic posturing in another poem from the collection, “Я и Вы”, which I have translated as “Me and You (and the Didgeridoo).”

Nikolai Gumilyov
(1886-1921)

 Я и Вы

 

Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
July, 1917
 
 
 
 
 
 
                                            Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie
 
Me and You
(And the Didgeridoo)
 
Yes, I know, I’m not for you,
I come from a different land;
I prefer the didgeridoo,
For guitar twangs are far too bland.
 
I don’t hang with the lit-set crowd,
Where fops in weird outfits spout hoity-toit verse;  
I read my poems to a passing cloud,
With dragons and waterfalls I converse.
 
I love watching an Arab drink,
When he proffers his lips to a desert oasis;
Some paladin painted in blues and rose-pink,
And ogling the starlight, is louche and mendacious.  
 
I’ll croak when the time comes with boots on my feet,
No notary public or doc by my side,
In an ivy-splashed ditch on a ne’er-do-well street,  
And I’ll thank the Lord God for the long blissful ride,
 
And I’ll float off to dwell not in Protestant bliss,
Not to philistine-friendly, well-ordered Cloud Nine,
But to realms where the brigand and prostitute hiss:
“Get up, dead poet; stand tall and shine!”