Boris Chichibabin
(1923-1994)
Сбылась беда
пророческих угроз,
и темный век бредет по бездорожью.
В нем естество склонилось перед ложью
и бренный разум душу перерос.
Явись теперь
мудрец или поэт,
им не связать рассыпанные звенья.
Все одиноки — без уединенья.
Все — гром, и смрад, и суета сует.
Ни доблестных
мужей, ни кротких жен,
а вещий смысл тайком и ненароком…
Но жизни шум мешает быть пророком,
и без того я странен и смешон.
Люблю мой крест,
мою полунужду
и то, что мне не выбиться из круга,
что пью с чужим, а гневаюсь на друга,
со злом мирюсь, а доброго не жду.
Мне век в лицо
швыряет листопад,
а я люблю, не в силах отстраниться,
тех городов гранитные страницы,
что мы с тобой листали наугад.
Люблю молчать и
слушать тишину
под звон синиц и скок веселых белок,
стихи травы, стихи березок белых,
что я тебе в час утренний шепну.
Каких святынь
коснусь тревожным лбом?
Чем увенчаю влюбчивую старость?
Ни островка в синь-море не осталось,
ни белой тучки в небе голубом…
Безумный век идет
ко всем чертям,
а я читаю Диккенса и Твена
и в дни всеобщей дикости и тлена,
смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.
1976. Борис Чичибабин.
(1923-1994)
и темный век бредет по бездорожью.
В нем естество склонилось перед ложью
и бренный разум душу перерос.
им не связать рассыпанные звенья.
Все одиноки — без уединенья.
Все — гром, и смрад, и суета сует.
а вещий смысл тайком и ненароком…
Но жизни шум мешает быть пророком,
и без того я странен и смешон.
и то, что мне не выбиться из круга,
что пью с чужим, а гневаюсь на друга,
со злом мирюсь, а доброго не жду.
а я люблю, не в силах отстраниться,
тех городов гранитные страницы,
что мы с тобой листали наугад.
под звон синиц и скок веселых белок,
стихи травы, стихи березок белых,
что я тебе в час утренний шепну.
Чем увенчаю влюбчивую старость?
Ни островка в синь-море не осталось,
ни белой тучки в небе голубом…
а я читаю Диккенса и Твена
и в дни всеобщей дикости и тлена,
смеясь, молюсь мальчишеским мечтам.
d
Literary
Translation/Adaptation by U.R. Bowie
Calamities once by the
prophets presaged have arrived;
a dark age meanders through pathways redolent with dole.
The essence of being bows down before slander and lies,
and triturable reason has outshone and gainsaid the soul.
If a sage or a poet were suddenly come
on the scene,
no way he could bind up the far-scattered strewn-about linkage.
All are alone now—though lacking in solitude’s sheen:
of vanities vanity, noisomeness, evil’s gross vintage.
No valorous husbands nor docile and
modest helpmeets,
but some sense of oracular haunting the vile booboisie . . .
Would-be prophets go mute before life and its boisterous drumbeat,
not to speak of someone who’s as loony and foolish as me.
How I love my frail cross and the need
I half feel and half not,
and the certainty that I’ll not break out of my dull routine;
I share drinks with strangers but anger good friends talking rot;
I’m slow to praise goodness, but loath evil deeds to demean.
The age blows a flurry of leaves
falling fast in my face,
and, lacking forbearance, I find myself loving ferment
in cities whose pages of granite we once read apace,
skimming our way through the randomly chosen cement.
I love to keep silent and listen to
hush run along,
to the sing-song of bluetits and leap-hop of squirrels’ merriment,
and to whispers I whisper to you as we watch the day dawn,
and poems of the grasses, and white birches’ sough and lament.
What cap-it-all crown do I place on my
lovelorn senescence?
What sacrosanct shrines do I touch with my forehead’s surmise?
Not an islet is left on the lazuline blue-sea’s bright essence,
nor one light-white storm cloud to hang up in cerulean skies…
Our age of insanity flies off to
flinders and fluff,
while me, I sit reading sagacious old Twain and fond Dickens;
through the days of barbarity, avarice, meanness, such stuff,
laughing, I pray to my childhood dreams—my pulse quickens.
a dark age meanders through pathways redolent with dole.
The essence of being bows down before slander and lies,
and triturable reason has outshone and gainsaid the soul.
no way he could bind up the far-scattered strewn-about linkage.
All are alone now—though lacking in solitude’s sheen:
of vanities vanity, noisomeness, evil’s gross vintage.
but some sense of oracular haunting the vile booboisie . . .
Would-be prophets go mute before life and its boisterous drumbeat,
not to speak of someone who’s as loony and foolish as me.
and the certainty that I’ll not break out of my dull routine;
I share drinks with strangers but anger good friends talking rot;
I’m slow to praise goodness, but loath evil deeds to demean.
and, lacking forbearance, I find myself loving ferment
in cities whose pages of granite we once read apace,
skimming our way through the randomly chosen cement.
to the sing-song of bluetits and leap-hop of squirrels’ merriment,
and to whispers I whisper to you as we watch the day dawn,
and poems of the grasses, and white birches’ sough and lament.
What sacrosanct shrines do I touch with my forehead’s surmise?
Not an islet is left on the lazuline blue-sea’s bright essence,
nor one light-white storm cloud to hang up in cerulean skies…
while me, I sit reading sagacious old Twain and fond Dickens;
through the days of barbarity, avarice, meanness, such stuff,
laughing, I pray to my childhood dreams—my pulse quickens.
No comments:
Post a Comment