(1891-1938)
СКРИПАЧКА
Бегут цыганскою гурьбой --
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,
Утешь меня игрой своей --
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом -- нет, постой, --
Парижем мощно одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой --
Вертлявой, в дирижерских фрачках,
В дунайских фейерверках, скачках,
Иль вальс, из гроба в колыбель
Переливающий, как хмель.
Играй же, на разрыв аорты,
С кошачьей головой во рту, --
Три черта было,-- ты четвертый:
Последний чудный черт в цвету!
апрель — июнь 1935, Воронеж
Literal Translation
The Violinist
They run like a throng of gypsies,
chasing after the
long-fingered Paganini,
one with a Czech sneeze,
another with a Polish dance [ball],
and still another with a
Hungarian refrain. [meaning of final word here is obscure]
Comfort me with your playing,
proud little prodigy [upstart]
whose sound is broad as the
Yenisey,
little Polish girl, whose
head
has a mound of curls, fit for
Marina Mnishek.
My violinist, your bow is
suspicious. [hyper-nervous, neurotic, paranoid]
Comfort me with chestnut
Chopin [word chestnut in orig. possibly a corruption]
and serious Brahms. No, stop.
Instead comfort me with
powerfully wild Paris,
with the floury, sweaty
carnival,
or the flighty young Vienna
of home-brewed beer,
with conductors’ tailcoats,
with fireworks over the
Danube, with [horse] races,
and an intoxicating waltz
overflowing
from the coffin into the
cradle.
Play then till my [your]
aorta bursts,
play with a cat’s head in
your mouth.
There were three devils, now
you’re the fourth,
The final wonderful devil in
full flower.
d
Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie
Violinist
They swoon for long-clawed
Paganini,
Like gypsy mobs they swarm
and prance,
A Czech is sneezing sneezes,
and a Pole is balling squeezes,
And a Magyar’s in a rowdy sort
of whackadoodle dance.
Hey, girl, yeah you, proud
parvenu,
Whose sound is broad like
Consume me with your fiddle
play.
You sport that Polack curled
hairdo,
Like Rina Mnishek, locks
astray,
Your bow’s a high-strung
roundelay.
Console me with Chopin the
roan-hued,
Play solemn Brahms—no, hold
on, lass,
Do Paris, when she sweats and
goes lewd,
Carnivalistic, showing her ass,
Splash out Vienna beer,
home-brewed.
Your notes should fidget,
frock-coats’ tails,
Bow me a waltz, say, waltz
from grave to cradle,
Pour revelry in spangled
gleams from bacchanalian ladle.
Play your aorta-bursting orison,
With cat’s head in your mouth,
off-tune.
Three fiends there were, and
you’re the fourth one,
The last berserker-fiend in
bloom!
d
Translator’s Notes
Mandelstam probably never
wrote a poem more purely in the spirit of a Dionysian romp.
Yenisei--river in Northern Asia, flows along the border of Western
and Eastern Siberia. It has the largest volume of water of any river
in Russia.
Marina Mnishek [Rina for
short] (rough dates: 1588-1614)-- Polish adventuress, involved with the
intervention of Polish troops at the beginning of the seventeenth century,
during The Time of Troubles. In an attempt to consolidate Polish control over Russia,
she married the False Tsar Dmitry. After his death she acknowledged the False
Dmitry II as her husband. Died in Russian captivity.
Here is what James Billington writes about Marina Mnishek, in his
monumental The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian
Culture (p. 106).
"The name of Marina Mnishek, Dmitry's Polish wife, became a synonym
for 'witch' and 'crow'; the Polish mazurka--allegedly danced at their wedding
reception in the Kremlin--became a leitmotif for 'decadent foreigner' in
Glinka's Life for the Tsar and later musical compositions. The
anti-Polish and anti-Catholic tone of almost all subsequent Russian writing
about this period faithfully reflects a central, fateful fact: that Muscovy
achieved unity after the troubles of the early seventeenth century primarily
through xenophobia, particularly toward the Poles."
The critic Jennifer Baines
writes that this poem was inspired by a violin concert given
in Voronezh by Galina Barinova, Apr. 5, 1935. Paganini’s “Carnival of
Venice” was probably on the program. Barinova (1910-2006), at the time soloist
for the Moscow Philharmonic, “bore a striking physical resemblance to Marina
Tsvetaeva,” whom Mandelsham identified with Marina Mnishek (and compared
himself to the False Dmitry) during the year of his affair with Tsvetaeva
(1916). See Baines, Mandelshtam: The Later Poetry, (Cambridge
Univ., 1976), p. 133-137. On this poem, see also Clarence Brown, Mandelshtam,
p. 226-27, Victor Krivulin, introduction to The Voronezh Notebooks:
Osip Mandelshtam, Poems, 1935-1937, translated by Richard and Elizabeth
McKane (Newcastle: Bloodaxe Books, 1996), p. 19. In Russian, see the article by
E.V. Shorina, "An Analysis of the Poetic Text: Mandelstam's
'Skripachka,'" in Filologicheskie nauki, No. 40-1 (Jan.
9, 2016), also available online. Shorina's end notes contain other Russian
sources.
Konstantin Raikin
declaims "Скрипачка"
https://www.youtube.com/watch?v=NibbF3-oKj4
О ПРОЧТЕНИИ
НЕКОТОРЫХ СТРОК О. МАНДЕЛЬШТАМА
В середине
шестидесятых годов я обладал машинописной копией «сборника» стихов О.
Мандельштама, включающей неопубликованные при жизни (последний период). Время
лишило меня этой стопки листков, обрезанных почти вплотную к тексту, потрепанных,
несшитых, но многое, узнанное мною впервые, я тогда же переписал для себя.
Так вот,
познакомившись с теми же текстами в изданиях нашей «Библиотеки поэта» и
Международного Литературного Содружества, я обнаружил ряд важных несовпадений,
а возможно, и искажений, допущенных в напечатанных стихотворениях. С тех пор
многое, известное мне и ранее, исправлено, что косвенно свидетельствует о
доброкачественности списка, которым я располагал.
Проглядывая,
однако, последний, насколько мне известно, отечественных двухтомник О.М. (1990
г.), я убедился, что в ряде случаев чтение осталось прежним. Разночтения
настолько существенны, настолько влияют на ткань стиха, на его смысл, что
представляется необходимым предложить варианты, ставшие мне доступными.
Ни один из них не
является моим изобретением. Все они содержались в упомянутой мною подборке.
I. «За Паганини
длиннопалым...»
Три места в
публикуемом стихотворении вызывают недоумение. Во-первых, это «чемчура».
«А кто с
венгерской чемчурой (?)».
Никогда не слышал
вразумительного объяснения смысла этой строчки, смысла слова «чемчура»; нет
«чемчуры» и у Даля.
Речь в
четверостишии идет, между тем, о скрипачах, конкретнее, о восточноевропейской
скрипичной стихии, скрипичном захлёбе – цыганском, польском, чешском,
австро-венгерском. Итак:
«А кто с
венгерской немчурой» (!) – исчезает невнятица и все становится на свое место.
Приглядевшись в литерам «Ч» и «Н», понимаешь и причину недоразумения (при
многократной перепечатке).
Второе
недоразумение – эпитет «чалый».
«Утешь меня
Шопеном чалым....»
Только расхожее
представление, что от нашего прихотливого автора можно ожидать любого
немотивированного словоупотребления, могло вынудить читателя смириться с такой
строкой.
«Утешь меня
Шопеном шалым» (!) – по-настоящему, по-мандельштамовски, звучащая строка.
«Шопен шалый» – не только близнец «Шуберта в шубе», но и ёмкая, субъективно
оправданная музыкальная характеристика.
И наконец,
«Парижем
мощно-одичалым» (?)
«Мощно-одичалым»
– сочетание сомнительное само по себе; такое трудно себе представить. А уж к
Парижу это никак не идет, с ним у Мандельштама связаны совершенно иные
ассоциации. Знал Мандельштам современную культуру и, конечно, авангардную
французскую музыку, о которой здесь идет речь.
– «Парижем
модно-одичалым (!)» точно выражает его отношение и поразительно содержательно.
Все стихотворение
в целом становится несколько иным.
.jpg)
