Translation of Poem by Osip Mandelstam, "Кому зима — арак и пунш голубоглазый," FOR SOME THE WINTER MEANS

 

Osip Mandelstam
(1891-1938)
 
Кому зима — арак и пунш голубоглазый,
Кому душистое с корицею вино,
Кому жестоких звезд соленые приказы
В избушку дымную перенести дано.
 
Немного теплого куриного помета
И бестолкового овечьего тепла;
Я все отдам за жизнь — мне там нужна забота,-
И спичка серная меня б согреть могла.
 
Взгляни: в моей руке лишь глиняная крынка,
И верещанье звезд щекочет слабый слух,
Но желтизну травы и теплоту суглинка
Нельзя не полюбить сквозь этот жалкий пух.
 
Tихонько гладить шерсть и ворошить солому,
Как яблоня зимой, в рогоже голодать,
Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому,
И шарить в пустоте, и терпеливо ждать.
 
Пусть заговорщики торопятся по снегу
Отарою овец и хрупкий наст скрипит,
Кому зима — полынь и горький дым к ночлегу,
Кому — крутая соль торжественных обид.
 
О если бы поднять фонарь на длинной палке,
С собакой впереди идти под солью звезд
И с петухом в горшке прийти на двор к гадалке.
А белый, белый снег до боли очи ест.
 
1922
 
d
 
                                              Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie
 
For some the winter means arak and blue-eyed sparkling punches,
A cinnamon-fragrant wine for some (with clout and cheek) it means;
For some the cruelest stars decree you squat on heels scrunches
In smoke-drenched peasant hut with bleating sheep and salty dreams. 
 
Just let me have my meagre share of warm, moist chicken droppings,
A bit of dullard warmth from sheepskin coat to that attach;
For life I’ll trade you anything; I need hard times’ outcroppings,
I’d warm myself by light and flame of one small sulfur match.
 
Look here: I’ve nothing in my hand but this clay earthen pot,
And my hard-of-hearing’s tickled by shrill squeals interstellar,
But you can’t help but feel a love midst this pathetic rot
For jaundice of the grasses and the warmth of loam lamellar.  
 
Quietly stroking the wool on the sheep and poking at straw all aflutter, 
Like apple tree in wintertime, you’re clothed in sackcloth, starving,
Or reaching out quite pointlessly toward someone else’s succor,
And fumbling around in emptiness, while patiently waiting, observing.
 
Let those who plot conspiracies go rushing through the snow,
Like flocks of sheep who trot along on snow-crust stridulation;
For some the winter’s wormwood and lodgings smoky-low,
For some astringent saltiness of mean vituperation.
 
If only I could lift a lantern on a long, long pole,
And with a dog ahead of me could traipse neath saline galaxy,
And take to hut of soothsayer a rooster on a stroll, 
While purest whiteness of the snow feasts on my eyeballs’ agony. 
 

 

Translations, The Bestest of the Best, FIVE: Marina Tsvetaeva, "Мне нравится, что Вы больны не мной," THE UNJOYS OF NONLOVE

 

Marina Tsvetaeva
(1892-1941)

Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной -
Распущенной - и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что Вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не Вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем ни ночью - всуе...
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!

Спасибо Вам и сердцем и рукой
За то, что Вы меня - не зная сами! -
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце не у нас над головами,
За то, что Вы больны - увы! - не мной,
За то, что я больна - увы! - не Вами.

3 мая 1915 

Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie

The Unjoys of Nonlove

I’m glad that you’re not indisposed with feelings steeped in me.

I’m glad that I’m not indisposed with feelings steeped in you.

That never will earth’s gravid sphere float free

Beneath our giddy footsteps specked with dew.

I’m glad that we can laugh capriciously,

Light-minded be, un-vexed by words we’d rue,

That when our sleeves might touch haphazardly,

We need not wince, emotions wrenched askew.

Glad too am I that you before my eyes

Can flirt, caress, arrange a rendezvous,

And wish me not in hell to agonize

If I throw kisses to the winds, but not a one to you.

My name, my tender name, O light of my tender eye,

Take not in vain, to our non-love be true,

I’m glad that never will a church hush solemnize

Our marriage vows, that lofty-soft and sanctified “I do.”

I thank you in my heart, effusively,

For—unbeknownst to you!—so loving me,

For my nocturnal calm, tranquility,

For oh-so-rare that seldomness of meetings secretly,

For non-walks under moonlight near the sea,

For sunshine never sparkling on our lea.

I’m glad (alas) that you’re not sick, with feelings steeped in me.

I’m glad that I’m not sick (alack), with feelings steeped in thee.

                                                             Translator’s Note

This poem is dedicated to Mavriky Aleksandrovich Mints (1886-1917), an engineer from Poland, educated in European universities, who, very shortly after the poem was written, became the husband of Marina Tsvetaeva’s sister Anastasia. The poem, both metered (iambic pentameter) and rhymed, is untitled in the original; the title above is the translator’s. While true to the meaning of the original, the translation is free.

Judging by Anastasia’s reminiscences, her unofficial marriage to Mints, though short-lived, was full of joy and happiness. They never married legally, as he was Jewish and his mother insisted on his marrying a Jewish woman, but they began living together in the autumn of 1915. In the terrible year of 1917, when all was in turmoil over the war and the coming revolutions, Mints suddenly died of peritonitis, followed shortly by their only child, one-year-old Alyosha.

In the seventies Mikael Tariverdiev (1931-1996), a prominent Soviet composer of Armenian descent, set the words of the poem to music.

Performed in the Russian romantic comedy, “The Irony of Fate, or Enjoy Your Bath” (“Ирония судьбы, или с легким паром”), the song became extremely popular in Russia. The film, perhaps the most beloved Soviet movie ever made, was released at the very end of the year 1975. It has now become a cult classic, shown on Russian television on December 31 every year and watched by the whole country.

Barbara Brylska, a Polish actress, lip-syncs the song in the film, and for years many assumed that she was singing it. But the voice behind the lip-sync is Alla Pugacheva, still young in 1975, but later to become one of the most renowned of Soviet pop singers. The song omits Tsvetaeva’s second stanza.

Anastasia Tsvetaeva

Poem by Bobby Goosey, "No Go the Boogeyman (Carnival Music)"

                                                               Mardi Gras, New Orleans

Bobby Lee Goosey
 
No Go the Boogeyman
(Carnival Music)
 
                                                                                                       for Louis MacNeice

It ain’t no go for the merry-go-round,
It’s plumb no go for the Mo and Jo Moses,
But the Yogi-man’s on, let the conjurors con,
And never stop sniffing the roses.
 
Jo and Mo Moses, the Siamese siblings,
Are down with a bad case of clap;
But the carnival’s on, play the carnival song,
And never stop tapping the sap.
 
For it ain’t no go for the Ferris wheel round,
And it ain’t no go for the stripper-tease show,
But the roller coasts on; let the huckstermen con,
Let the go-go-girl dancers go-go.
 
The whiskey’s dripping hour by hour,
The booze will drip forever,
But if you break the bloody glass,
You won’t hold up the weather.
 
So it ain’t no go for the boogeyman show,
And it ain’t no go for the Siamese Moses,
But the Yogi-man’s on; let the conjurors con;
Never ever stop sniffing the roses.

Bobby Lee Goosey, "Poems Consisting Solely of Titles"

 

Bobby Lee Goosey

 

Poems Consisting Solely of Titles

 

A Poem Written Whilst Wondering Why the British, Whilst Writing, Prefer the Word “Whilst,” While We Americans Eschew “Whilst,” Preferring, While Writing, To Write “While.”

 

A Poem About How, When I’m Not In America, I Miss America, Even Miss Miss America, and About How, When I’m Not In Mississippi, I Miss Mississippi, Even Miss Miss Mississippi (But I Miss America More Than I Miss Miss America, And I Miss Mississippi More Than I Miss Miss Mississippi).

 

A Poem About Wondering Why “Big Boy” Brand Tomato Plants Produce (At Least in Ohio) Bigger, Better Tomatoes Than “Better Boy” Brand, Whereas One Would Expect That “Better Boy,” Although Not Bigger Than “Big Boy,” Should, Nonetheless, Be Better.

 

A Poem About How Three Beavers, Gnawing On A Pine Tree In Gnaw Bone, Indiana (Near Columbus) Suddenly Realized That Since They Lived In Gnaw Bone, They Would Be Acting More Appropriately To Gnaw Upon A Bone, After Which They Did Indeed Begin Gnawing On A Possum Bone But Disliked The Flavor And Went Back To Their Pine Tree, And Even Today Can Still Be Observed Gnawing (Paradoxically) Upon A Pine Tree In Gnaw Bone, Indiana.

Translations, The Bestest of the Best: FOUR, Aleksandr Blok, "Ночь, улица, фонарь, аптека," "Night. Street. Lamplight. Pharmacy."

 

Blok's Poem on Wall of Building in The Netherlands

Aleksandr Blok

(1880-1921)

 

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века -
Все будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

                                                                                  Oct. 10, 1912

 

d

 

Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie

 

Night. Street. Lamplight. Pharmacy. 

A dim senseless glow all about.

Live twenty more years, look around,

What’s to see?

Nothing will change.

No way out.

 

Then die—and all begins over

To breathe and to be,    

And the same bleary haze

Hovers over the damp

Night, icy ripples on canal,

And floating debris,

The pharmacy, the street, the lamp.

                                                                  July, 2018

 

d

Translator’s Note

According to Korney Chukovsky, Blok had a real Petersburg setting in mind for this poem: the beginning of Officer Street (Офицерская улица, later renamed ул. Декабристов, Decembrist St.), next to the Marinsky Theatre. The pharmacy was that of a man named Vinnikov, and the canal was the Kryukov Canal. Blok himself lived at the other end of Officer/Decembrist Street.

The apartment where he lived, at No. 57, is now a museum dedicated to Blok’s life and works. 
He had moved into this apartment on Oct. 6, 1912, only four days before he wrote this poem. On Oct. 10, 2012, exactly one hundred years after the poem was written, workers at the museum laid out the manuscript, plus the printed version, on the same desk where Blok wrote the poem. The desk belonged originally to his grandmother, the well-known translator Elizaveta Beketova.

Scholars, literary critics and lovers of Blok’s poetry have argued over exactly which pharmacy in St. Petersburg was the prototype for the one in the poem. There is (1) Chukovsky’s variant, the Vinnikov Pharmacy on Blok’s own street (see above), but you cannot see the canal from this location; (2) a pharmacy on the embankment of Krestovsky Island, which, some object, is too far away; and (3) a pharmacy just opposite the Marinsky Theater, which is still there to this day.

 

Here's another take on the poem, by the famous academician D.S. Likhachev (taken from the Facebook site (in Russian) "Best Poems of Beloved Poets"):

Вот что писал об этом произведении академик Дмитрий Лихачев:

 «В аптеке на углу Большой Зелениной и набережной (ныне набережной Адмирала Лазарева, дом 44) часто оказывалась помощь покушавшимся на самоубийство. Это была мрачная, захолустная аптека. Знаком аптеки служили большие вазы с цветными жидкостями (красной, зеленой, синей и желтой), позади которых в темную пору суток зажигались керосиновые лампы, чтобы можно было легче найти аптеку.

 Берег, на котором стояла аптека, был в те времена низким (сейчас былой деревянный мост заменен на железобетонный, подъезд к нему поднят и окна бывшей аптеки наполовину ушли в землю; аптеки тут уже нет).

 Цветные огни аптеки и стоявший у въезда на мост керосиновый фонарь отражались в воде Малой Невки. «Аптека самоубийц» имела опрокинутое отражение в воде; низкий берег без гранитной набережной как бы разрезал двойное тело аптеки: реальное и опрокинутое в воде, «смертное».

 Стихотворение «Ночь, улица…» состоит из двух четверостиший. Второе четверостишие (отраженно-симметричное к первому) начинается словом «Умрёшь». Если первое четверостишие, относящееся к жизни, начинается словами «Ночь, улица, фонарь, аптека», то второе, говорящее о том, что после смерти «повторится всё, как встарь», заканчивается словами, как бы выворачивающими наизнанку начало первого: «Аптека, улица, фонарь». В этом стихотворении содержание его удивительным образом слито с его построением. Изображено отражение в опрокинутом виде улицы, фонаря, аптеки. Это отражение отражено (я намеренно повторяю однокоренные слова — «отражение отражено») в построении стихотворения, а тема смерти оказывается бессмысленным обратным отражением прожитой жизни: «Исхода нет»».

 Лихачев Д. С. , Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 149-155

 

 

Translations. The Bestest of the Best, THREE: Goethe, Lermontov, Bowie, "Über allen Gipfeln," "Горные вершины," ALPINE MEADOWS

 

I sometimes think that Mikhail Lermontov's most beautiful poem is not his; it is his translation of a poem by Goethe: "Nightsong of a Wanderer, II." 

In The New Yorker (Nov. 13, 2017) the American poet Rita Dove took a stab at that same poem:

                                                   ABOVE THE MOUNTAINTOPS

Above the mountaintops
all is still.
Among the treetops
you can feel
barely a breath--
birds in the forest, stripped of song.
Just wait: before long
you, too, shall rest.

Here's the original German, side by side with D. Smirnov-Sadovsky's translation into Russian:

Д. Смирнов-Садовский: Smirnov-Sadovsky: Ночная песня странника II На вершине горной  Покой.  Зефир проворный  В лес густой  Бег не стремит. Птиц смолкли игривые споры,  И нас уж скоро  Сон осенит. <22 декабря 2006>

Гёте: Goethe: Wanderers Nachtlied II Über allen Gipfeln Ist Ruh, In allen Wipfeln Spürest du Kaum einen Hauch; Die Vögelein schweigen im Walde. Warte nur, balde Ruhest du auch. 1780

And here is the Lermontov free translation from 1840:

ИЗ ГЁТЕ

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.
 
1840

 

Rita Dove's translation, for me, is barely even poetry. Lermontov's somewhat free translation is wonderful beyond words, probably even better than the original. Goethe's poem is rhymed; so are  Lermontov's and Smirnov-Sadovsky's. Modern poets often assume they need never use rhyme, that rhyme and meter are dated devices. But is that always true? No.

Age-old arguments about literary translation come to mind. Just how close is the translator obliged to stay with the original? When translating rhymed and metered poetry, should you strive for a rhymed and metered poem in the target language? While straining to maintain meter and rhyme, how does the translator avoid awkward passages in the target language? Etc.

Here's a literal translation of the Lermontov free translation from Goethe:

Mountain peaks,
Sleep in the dark of night.
Quiet meadowlands (valleys)
Full of fresh haze (mist).
No dust rises from the road,
The leaves do not shake. 
Wait just a moment,
You, too, will rest.
 

Here is Smirnov-Sadovsky's near-literal translation into English of the Lermontov:

 

 

The mountain heights Sleep in the darkness of night. The quiet valleys Are filled with a dewy haze. The road has no dust, The leaves do not shake… Wait awhile And you will have rest.

1840 (Transl. 14 March 2008, St Albans)

 

And here is U.R. Bowie's attempt to do, roughly, with Lermontov what Lermontov did with Goethe:

Alpine peaks quiescent
Sleep in the murk of night.
Meadow vapors deliquescent,
Bathed in mute moonlight.
Air on roads devoid of dust,
Leaves to silence acquiesced.
Hang on, ye of rot and lust,
Soon you, too, can rest.
 
                         February 6, 2018, Gainesville, Florida
 

Translations: The Bestest of the Best, TWO, Eduard Bagritsky, "Я сладко изнемог от тишины и снов," SO SWEETLY ENERVATED I

 

[Note from U.R. Bowie: I am reposting what I consider the best of my translations of Russian poetry]

Eduard Bagritsky
(1895-1934)

 

 Я сладко изнемог от тишины и снов,
От скуки медленной и песен неумелых,
Мне любы петухи на полотенцах белых
И копоть древняя суровых образов.
 
Под жаркий шорох мух проходит день за днем,
Благочестивейшим исполненный смиреньем,
Бормочет перепел под низким потолком,
Да пахнет в праздники малиновым вареньем.
 
А по ночам томит гусиный нежный пух,
Лампада душная мучительно мигает,
И, шею вытянув, протяжно запевает
На полотенце вышитый петух.
 
Так мне, о господи, ты скромный дал приют,
Под кровом благостным, не знающим волненья,
Где дни тяжелые, как с ложечки варенье,
Густыми каплями текут, текут, текут.
 
                                                                                       1919
 
 
                     Literal Translation
 
Silence and dreams, and a languid boredom
Have left me sweetly enervated,
I’m fond of the roosters on white dishtowels
And of ancient soot on austere icons.
 
Day after day goes by to the hot rustle of flies,
Each day replete with the most pious humility,
A quail murmurs beneath the low ceiling,
And on festive days there’s the aroma of raspberry jam.
 
And at night you languish in soft goose-down feathers,
The stifling icon lamp blinks agonizingly,
And the embroidered rooster on the dishtowel
Stretches out his neck and crows at length.
 
And so, O Lord, you’ve given me a modest hideaway,
Beneath a soothing roof that knows not agitation,
Where the heavy [oppressive] days, as jam from a spoon,
In thick droplets go dripping, dripping, dripping.
 
 
 
 
 
                                                                Literary Translation/Adaptation by U.R. Bowie
 
 
So sweetly enervated I, by silence and by dreams,
By boredom creeping slowly past, and songs ineptly sung,
I love the crowing roosters on the dishtowel barnyard scenes,
The ancient soot on icons, in the parlor corner hung.
 
Day follows day, the flies toil on, exacerbating rustle,
My life abounds with piety, with actions cautionary,  
Beneath the placid eaves above the cooing pigeons bustle,
On festive days the air is rife with jam of lingonberry.
 
With night’s unease I turn and writhe in goose-down feathers soft,
The stifling icon lamp’s aglitter, blinking misery,
Then one embroidered rooster in the dishtowel barnyard loft
Extends his scrawny neck, exults, and crows his reveille.
 
O Lord, thou hast provided me a modest warm cocoon,
Beneath a tranquil roof that holds my life in trusteeship,  
Where day by viscous day seeps by, as jam from kitchen spoon
In thick and gooey droplets falls,
With drip . . .  and drip . . . and drip.
 
 

 

Translator’s Notes
 
                                      Biographical Information on Bagritsky, from the Internet

(Translation of Highlights Here, Full Text in Russian Below)
 
Eduard Georgievich Bagritsky, whose real surname was Dzjubin or Dzjuban), was born on October 22 (Nov. 3, NS), 1895, in Odessa to a Jewish family that practiced its religion seriously. He studied to be a land surveyor but never worked at that profession.
Beginning in 1915, he published his verses under various pseudonyms, both male and female (Eduard Bagritsky, Nina Voskresenskaja), and soon he had become one of the most remarkable of the young Odessa writers who were later to be stars in the pantheon of Soviet Literature: Yury Olesha, Ilya Il’f, Valentin Kataev, Vera Inber, and others.

In 1918 he joined the Red Army during the Civil War, working in the political arm of the partisan movement, writing politically motivational verses. After the war he worked in Odessa as a poet and artist, publishing his works in newspapers and humor magazines under various pseudonyms: A Guy Named Vasya, Nina Voskresenskaja (again), and The People’s Correspondent Gortsev.

In 1925 he moved to Moscow and joined various literary circles then in mode, including the Constructivists. In 1928 his verse collection titled “Southwest” came out, and a second collection, “The Victors,” appeared in 1932.
Beginning with the year 1930 his asthma intensified—a disease from which he had suffered since childhood; he died on February 16, 1934, in Moscow. His widow, Lidia Suok, was arrested in 1937 and sent to a labor camp; she was released only in 1956. Their son Vsevolod fought in The Great Patriotic War (WW II), died at the front in 1942.

                dddfffffffffddddddddd

Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия Дзюбин (Дзюбан); 1895—1934) — русский поэт, переводчик и драматург, родился 22 октября (3 ноября) 1895 г. в Одессе в буржуазной еврейской семье с сильными религиозными традициями. Окончил землемерные курсы, но по профессии не работал.

С 1915 г. под псевдонимом «Эдуард Багрицкий» и женской маской «Нина Воскресенская» начал публиковать свои стихи в одесских литературных альманахах и вскоре стал одной из самых заметных фигур в группе молодых одесских литераторов, впоследствии ставших крупными советскими писателями (Юрий Олеша, Илья Ильф, Валентин Катаев, Лев Славин, Семён Кирсанов, Вера Инбер).

В 1918 г., во время Гражданской войны, добровольцем вступил в Красную Армию, работал в политотделе особого партизанского отряда имени ВЦИК, писал агитационные стихи.
После войны работал в Одессе, сотрудничая, как поэт и художник, в ЮгРОСТА (Южное бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства) вместе с Ю. Олешей, В. Нарбутом, С. Бондариным, В. Катаевым. Публиковался в одесских газетах и юмористических журналах под псевдонимами «Некто Вася», «Нина Воскресенская», «Рабкор Горцев».

В 1925г. Багрицкий приехал в Москву и стал членом литературной группы «Перевал», через год примкнул к конструктивистам. В 1928г. у него вышел сборник стихов «Юго-запад». Второй сборник, «Победители», появился в 1932г.
С начала 1930г.  у Багрицкого обострилась астма — болезнь, от которой он страдал с детства. Он умер 16 февраля 1934г. в Москве. Вдова поэта, Лидия Густавовна Суок, была репрессирована в 1937 (вернулась из заключения в 1956). Сын Всеволод погиб на фронте в 1942 г.
 

Translation of Poem by Sasha Chorny, САША ЧЁРНЫЙ, TO ALL AND SUNDRY, HAPPY NEW YEAR!

 

ОБЩЕЕ ПОЗДРАВЛЕНИЕ

САША ЧЁРНЫЙ
(1880-1932)
 
Мне визиты делать недосуг:
Как ко всем друзьям собраться вдруг?
Что ни час, то разные делишки…
Нет ни смокинга, ни фрака, ни манишки.
 
Мир велик, а я, как мышь в подвале, —
Так и быть, поздравлю всех в журнале:
Всех детей, всех рыбок, всех букашек,
Страусов и самых мелких пташек,
 
Пчел, слонов, газелей и мышат,
Сумасшедших резвых жеребят,
Всех тюленей из полярных стран,
Муравьев, ползущих на банан,
 
Всех, кто добр, кто никого не мучит,
Прыгает, резвится и мяучит, —
В эту ночь пред солнечным восходом
Поздравляю с добрым Новым годом!
 
1925 г.
 
                                       Literary Translation/Adaptation/Imitation by U.R. Bowie

                                                    New Year Greetings to All and Sundry!
 
Have no time to visit all my mates,
time’s a matter fraught with cares, and sticky.
Come what may, just too much on my plates . . .
Ain’t got no tux or frockcoat, got no dickey.
 
The world is wide, and I’m a basement mouse;
I’ll send good wishes through these words wee-bouncyest:
to all the children, fishies, and one louse,
to ostriches, to birdies teeny-tonceyiest,
 
to bees and baby elephants, gazelles and baby meece,
to crazy-in-the-head, hot-snorting stallions,
to all the seals resident in polar lands (and geese),
to ants that crawl, to dolphins (gay rapscallions),
 
to any animal who’s kind, unspiteful, open, caring,
to all who leap, who romp and mewl, chase ballses,
as sun arises on a new world bright and un-despairing,
Happy New Year is my wish to all of youse and y’all’es!